Неточные совпадения
В одной прислуга, музыка,
В другой — кормилка дюжая
С
ребенком, няня старая
И приживалка
тихая,
А в третьей — господа...
—
Тише,
дети,
тише! — даже сердито закричал Левин на
детей, становясь пред женой, чтобы защитить ее, когда толпа
детей с визгом радости разлетелась им навстречу.
Счастлив путник, который после длинной, скучной дороги с ее холодами, слякотью, грязью, невыспавшимися станционными смотрителями, бряканьями колокольчиков, починками, перебранками, ямщиками, кузнецами и всякого рода дорожными подлецами видит наконец знакомую крышу с несущимися навстречу огоньками, и предстанут пред ним знакомые комнаты, радостный крик выбежавших навстречу людей, шум и беготня
детей и успокоительные
тихие речи, прерываемые пылающими лобзаниями, властными истребить все печальное из памяти.
Учитель встречал
детей молчаливой, неясной улыбкой; во всякое время дня он казался человеком только что проснувшимся. Он тотчас ложился вверх лицом на койку, койка уныло скрипела. Запустив пальцы рук в рыжие, нечесанные космы жестких и прямых волос, подняв к потолку расколотую, медную бородку, не глядя на учеников, он спрашивал и рассказывал
тихим голосом, внятными словами, но Дронов находил, что учитель говорит «из-под печки».
Лицо Обломова вдруг облилось румянцем счастья: мечта была так ярка, жива, поэтична, что он мгновенно повернулся лицом к подушке. Он вдруг почувствовал смутное желание любви,
тихого счастья, вдруг зажаждал полей и холмов своей родины, своего дома, жены и
детей…
Все замолкло на минуту, хозяйка вышла на кухню посмотреть, готов ли кофе.
Дети присмирели. В комнате послышалось храпенье, сначала
тихое, как под сурдиной, потом громче, и когда Агафья Матвеевна появилась с дымящимся кофейником, ее поразило храпенье, как в ямской избе.
Она любила Марфеньку, так же как Наталью Ивановну, но любила обеих, как
детей иногда, пожалуй, как собеседниц. В
тихую пору жизни она опять позовет Наталью Ивановну и будет передавать ей вседневные события по мелочам, в подробностях, — опять та будет шепотом поддакивать ей, разбавлять ее одинокие ощущения.
И вот раз закатывается солнце, и этот
ребенок на паперти собора, вся облитая последними лучами, стоит и смотрит на закат с
тихим задумчивым созерцанием в детской душе, удивленной душе, как будто перед какой-то загадкой, потому что и то, и другое, ведь как загадка — солнце, как мысль Божия, а собор, как мысль человеческая… не правда ли?
Ребенок, девочка с золотистыми длинными локонами и голыми ногами, было существо совершенно чуждое отцу, в особенности потому, что оно было ведено совсем не так, как он хотел этого. Между супругами установилось обычное непонимание и даже нежелание понять друг друга и
тихая, молчаливая, скрываемая от посторонних и умеряемая приличиями борьба, делавшая для него жизнь дома очень тяжелою. Так что семейная жизнь оказалась еще более «не то», чем служба и придворное назначение.
Но вдруг он тихо и кротко, как
тихий и ласковый
ребенок, заговорил с Феней, совсем точно и забыв, что сейчас ее так перепугал, обидел и измучил.
«Тс…
тише, баба! не стучи так,
дитя мое заснуло.
Дед с матерью шли впереди всех. Он был ростом под руку ей, шагал мелко и быстро, а она, глядя на него сверху вниз, точно по воздуху плыла. За ними молча двигались дядья: черный гладковолосый Михаил, сухой, как дед; светлый и кудрявый Яков, какие-то толстые женщины в ярких платьях и человек шесть
детей, все старше меня и все
тихие. Я шел с бабушкой и маленькой теткой Натальей. Бледная, голубоглазая, с огромным животом, она часто останавливалась и, задыхаясь, шептала...
Это было самое
тихое и созерцательное время за всю мою жизнь, именно этим летом во мне сложилось и окрепло чувство уверенности в своих силах. Я одичал, стал нелюдим; слышал крики
детей Овсянникова, но меня не тянуло к ним, а когда являлись братья, это нимало не радовало меня, только возбуждало тревогу, как бы они не разрушили мои постройки в саду — мое первое самостоятельное дело.
Когда Микрюков отправился в свою половину, где спали его жена и
дети, я вышел на улицу. Была очень
тихая, звездная ночь. Стучал сторож, где-то вблизи журчал ручей. Я долго стоял и смотрел то на небо, то на избы, и мне казалось каким-то чудом, что я нахожусь за десять тысяч верст от дому, где-то в Палеве, в этом конце света, где не помнят дней недели, да и едва ли нужно помнить, так как здесь решительно всё равно — среда сегодня или четверг…
Мне случалось много раз подходить близко к дереву, на котором находилось гнездо с голубятами, даже влезать на него, и голубь с голубкой не бросались на меня, как болотные кулики, не отводили в сторону, прикидываясь, что не могут летать, как то делают утки и тетеревиные курочки, — голуби перелетывали робко с дерева на дерево, тоскливо повертываясь, подвигаясь или переступая вдоль по сучку, на котором сидели, беспрестанно меняя место и приближаясь к человеку по мере его приближения к
детям; едва были слышны какие-то
тихие, грустные, ропотные, прерывающиеся звуки, не похожие на их обыкновенное воркованье.
И она сознавала, что гордая «пани» смиряется в ней перед конюхом-хлопом. Она забывала его грубую одежду и запах дегтя, и сквозь
тихие переливы песни вспоминалось ей добродушное лицо, с мягким выражением серых глаз и застенчиво-юмористическою улыбкой из-под длинных усов. По временам краска гнева опять приливала к лицу и вискам молодой женщины: она чувствовала, что в борьбе из-за внимания ее
ребенка она стала с этим мужиком на одну арену, на равной ноге, и он, «хлоп», победил.
Максим поседел еще больше. У Попельских не было других
детей, и потому слепой первенец по-прежнему остался центром, около которого группировалась вся жизнь усадьбы. Для него усадьба замкнулась в своем тесном кругу, довольствуясь своею собственною
тихою жизнью, к которой примыкала не менее
тихая жизнь поссесорской «хатки». Таким образом Петр, ставший уже юношей, вырос, как тепличный цветок, огражденный от резких сторонних влияний далекой жизни.
В этот вечер она решилась остаться у постели
ребенка подольше, чтобы разъяснить себе странную загадку. Она сидела на стуле, рядом с его кроваткой, машинально перебирая петли вязанья и прислушиваясь к ровному дыханию своего Петруся. Казалось, он совсем уже заснул, как вдруг в темноте послышался его
тихий голос...
Ребенок родился в богатой семье Юго-западного края, в глухую полночь. Молодая мать лежала в глубоком забытьи, но, когда в комнате раздался первый крик новорожденного,
тихий и жалобный, она заметалась с закрытыми глазами в своей постели. Ее губы шептали что-то, и на бледном лице с мягкими, почти детскими еще чертами появилась гримаса нетерпеливого страдания, как у балованного
ребенка, испытывающего непривычное горе.
Она сама была серьезный
ребенок; черты ее напоминали резкий и правильный облик Калитина; только глаза у ней были не отцовские; они светились
тихим вниманием и добротой, что редко в
детях.
Розанов третьи сутки почти безвыходно сидел у Калистратовой. Был вечер чрезмерно
тихий и теплый, над Сокольницким лесом стояла полная луна.
Ребенок лежал в забытье, Полиньку тоже доктор уговорил прилечь, и она, после многих бессонных ночей, крепко спала на диване. Розанов сидел у окна и, облокотясь на руку, совершенно забылся.
Розанову даже становилось весело, и он, забывая все тревоги, радовался, что через несколько часов он снова будет с семьею, и потом пойдет
тихая, осмысленная жизнь на пользу
ребенка, и т. п.
По целым часам он стоял перед «Снятием со креста», вглядываясь в каждую черту гениальной картины, а Роберт Блюм
тихим, симпатичным голосом рассказывал ему историю этой картины и рядом с нею историю самого гениального Рубенса, его безалаберность, пьянство, его унижение и возвышение.
Ребенок стоит, пораженный величием общей картины кельнского Дома, а Роберт Блюм опять говорит ему хватающие за душу речи по поводу недоконченного собора.
— Перенести сюда, да
тише, не разбуди
детей. В спальню вошла белица и тихонько понесла оттуда умывальный прибор.
После моего выздоровления я начинаю помнить себя уже
дитятей, не крепким и резвым, каким я сделался впоследствии, но
тихим, кротким, необыкновенно жалостливым, большим трусом и в то же время беспрестанно, хотя медленно, уже читающим детскую книжку с картинками под названием «Зеркало добродетели».
— Ну, так я, ангел мой, поеду домой, — сказал полковник тем же
тихим голосом жене. — Вообразите, какое положение, — обратился он снова к Павлу, уже почти шепотом, — дяденька, вы изволите видеть, каков; наверху княгиня тоже больна, с постели не поднимается; наконец у нас у самих
ребенок в кори; так что мы целый день — то я дома, а Мари здесь, то я здесь, а Мари дома… Она сама-то измучилась; за нее опасаюсь, на что она похожа стала…
Ребенок рос одиноко; жизнь родителей, тоже одинокая и постылая, тоже шла особняком, почти не касаясь его. Сынок удался — это был
тихий и молчаливый
ребенок, весь в отца. Весь он, казалось, был погружен в какую-то загадочную думу, мало говорил, ни о чем не расспрашивал, даже не передразнивал разносчиков, возглашавших на дворе всякую всячину.
Наступила весна, и
тихая дача огласилась громким говором, скрипом колес и грязным топотом людей, переносящих тяжести. Приехали из города дачники, целая веселая ватага взрослых, подростков и
детей, опьяненных воздухом, теплом и светом; кто-то кричал, кто-то пел, смеялся высоким женским голосом.
И если бы встала твоя мать из заброшенной могилы, на
тихом кладбище под лозищанским лесом, то здесь в
детях твоих она не признала бы своих внуков…
В отворенных настежь дверях стояла женщина с
ребенком, и даже пламя свечей не колебалось в
тихом лесном затишьи.
Было время, когда люди, выехав с целью истязания и убийства, показания примера, не возвращались иначе, как совершив то дело, на которое они ехали, и, совершив такое дело, не мучились раскаяниями и сомнениями, а спокойно, засекши людей, возвращались в семью и ласкали
детей, — шутили, смеялись и предавались
тихим семейным удовольствиям.
Каждый день, в хлопотливой суете утра, в жаркой тишине полудня, в
тихом шуме вечера, раздавался визг и плач — это били
детей. Им давали таски, потасовки, трёпки, выволочки, подзатыльники, плюхи и шлепки, секли берёзовыми прутьями, пороли ремнями. Кожемякин, не испытавший ничего подобного, вспоминал отца с тёплой благодарностью и чувством уважения к нему.
— И вдруг обнимет сон, как мать родная любимое своё
дитя, и покажет всё, чего нет, окунёт тебя в такие радости,
тихие да чистые, каких и не бывает наяву. Я даже иногда, ложась, молюсь: «Присно дева Мария, пресвятая богородица — навей счастливый сон!»
Надежда Петровна тоже что-то предчувствовала и, завидев из окна влюбленного помпадура, смеялась тем
тихим, счастливым смехом, каким смеются маленькие
дети, когда у них слегка пощекотят животик.
Когда Митя подрос, его отдали в гимназию; он учился хорошо; вечно застенчивый, кроткий и
тихий, он был даже любим инспектором, который считал не вовсе сообразным с своей должностью любить
детей.
Бодаев. Лет шесть тому назад, когда слух прошел, что вы приедете жить в усадьбу, все мы здесь перепугались вашей добродетели: жены стали мириться с мужьями,
дети с родителями; во многих домах даже стали
тише разговаривать.
Синее спокойное озеро в глубокой раме гор, окрыленных вечным снегом, темное кружево садов пышными складками опускается к воде, с берега смотрят в воду белые дома, кажется, что они построены из сахара, и все вокруг похоже на
тихий сон
ребенка.
Тихими ночами лета море спокойно, как душа
ребенка, утомленного играми дня, дремлет оно, чуть вздыхая, и, должно быть, видит какие-то яркие сны, — если плыть ночью по его густой и теплой воде, синие искры горят под руками, синее пламя разливается вокруг, и душа человека тихо тает в этом огне, ласковом, точно сказка матери.
—
Тише вы, — говорит, — бисовы
дети! Мы же сюда не для драки приехали. Надо молодых поздравлять, а потом, к вечеру, на болото охотиться. Айда за мной!
— Там была маленькая речушка, —
тихая такая! И весёлая компания… один телеграфист превосходно играл на скрипке… Я выучилась грести… Но — мужицкие
дети! Это наказание! Вроде комаров — ноют, клянчат… Дай, дай! Это их отцы учат и матери…
Он чуть не закричал на жену. Около него суетилась повитуха; болтая в воздухе плачущим
ребенком, она что-то убедительно говорила ему, но он ничего не слышал и не мог оторвать своих глаз от страшного лица жены. Губы ее шевелились, он слышал
тихие слова, но не понимал их. Сидя на краю постели, он говорил глухим и робким голосом...
Старший сын ее обыкновенно оставался дома с мужниной сестрою, десятилетней девочкой Аделиной, а младшего она всегда брала с собой, и
ребенок или сладко спал, убаюкиваемый
тихою тряскою тележки, или при всей красоте природы с аппетитом сосал материно молоко, хлопал ее полненькой ручонкой по смуглой груди и улыбался, зазирая из-под косынки на черные глаза своей кормилицы.
Разъяснения всех этих негодований и пророчеств впереди; их место далеко в хронике событий, которые я должна записать на память измельчавшим и едва ли самих себя не позабывшим потомкам древнего и доброго рода нашего. Сделав несколько несвоевременный скачок вперед, я снова возвращаюсь «во время уно», к событию, которым завершился период
тихого вдовьего житья княгини с маленькими
детьми в селе Протозанове и одновременно с тем открылась новая фаза течения моего светила среди окружавших его туч и туманов.
—
Тише! он, кажется, идет сюда, — произнес шепотом Лежнев. — А Наталья не
ребенок, поверьте мне, хотя, к несчастью, неопытна, как
ребенок. Вы увидите, эта девочка удивит всех нас.
И у каждого из
детей уже появилось свое любимое
тихое местечко, недоступное и защищенное, как крепость; только у девочки Линочки ее крепости шли по низам, под кустами, а у мальчика Саши — по деревьям, на высоте, в уютных извивах толстых ветвей.
Но ссорились
дети очень редко, были нежно влюблены друг в друга, целые дни проводили в
тихой влюбленности.
Он хорошо чувствовал красоту, хорошо говорил о ней
тихими словами мечтающего
ребенка.
Старому приказчику, спавшему в сарае, сквозь крепкий сон стал слышаться в ночной тишине то шепот с
тихим смехом, будто где шаловливые
дети советуются, как злее над хилою старостью посмеяться; то хохот звонкий и веселый, словно кого озерные русалки щекочут.
В гостиной послышался самый
тихий шепот; но он дошел среди общего безмолвия до чуткого уха
ребенка.
Свернул я в лес, выбрал место, сел. Удаляются голоса
детей, тонет смех в густой зелени леса, вздыхает лес. Белки скрипят надо мной, щур поёт. Хочу обнять душой всё, что знаю и слышал за последние дни, а оно слилось в радугу, обнимает меня и влечёт в своё
тихое волнение, наполняет душу; безгранично растёт она, и забыл я, потерял себя в лёгком облаке безгласных дум.